СВЕТЛЫЙ МАЛЬЧИК

Загар к нему совсем не пристаёт. Он весь какой-то светлый, большой чистый лоб, светлые глаза, светло-русые волосы, на бледном носу две розовые полоски от очков. Вот уже две недели мы постоянно видим его на озере. Обычно он лежит на траве на клетчатом пледе, ветер листает перед ним забытую книгу, а он, прищурив близорукие глаза, неподвижно наблюдает за купающимися.
Я и мой двоюродный брат Санька возимся возле тяжёлой лодки, пытаясь столкнуть её в воду. Сегодня нам разрешили покататься на моторке, пока Санькин отец ходит в деревню за спиннингом. Санька мотор изучил досконально, и отец ему часто доверяет заводить его и править лодкой, правда, до сих пор только под наблюдением. Я же, как девчонка, к технике не допускаюсь, хотя и старше брата на год- мне уже15, а ему всего 14 лет.
Наконец лодка на воде. Светлый мальчик встаёт и подходит к нам. Пока мы прилаживаем к уключинам вёсла, он нерешительно мнётся возле лодки.
- Можно мне с вами прокатиться?
- Ладно, садись, жалко, что ли? - великодушно разрешает брат.
Мальчик аккуратно зашнуровывает свои кеды, книгу заворачивает в плед и, гремя лодочной цепью, неуклюже карабкается к скамейке. Лодка качается, и он судорожно цепляется руками за скамейку, хотя ему ничего не грозит - лодка ещё у берега.
- Ты из города? - спрашивает Санька.
- Да, из Москвы. Приехал на месяц с отцом. У меня слабые лёгкие. Надо пить парное молоко, загорать.
- Туберкулёз, что ли?
- Нет, просто я перенёс тяжелое воспаление лёгких.
- .А! Ну, выздоравливай. Только ты что-то бледный, совсем не загорелый.
- У меня кожа очень светлая, и от солнца моментально получаются ожоги, поэтому я загораю понемногу и осторожно.
Лодку ветром снесло уже на середину плеса. Мотор чихает и не заводится. Санька нервничает и чертыхается. У нас с ним заболели пятки: давить босой ступнёй на тугую педаль зажигания больно и неловко. Наш пассажир по-прежнему держится за скамейку и не пытается нам помочь. Мы косимся на его кеды.
- Рвани-ка ты разок, - говорит ему брат.
Мальчик кивает, поспешно стаскивает кеды и, цепляясь за борта, пробирается к мотору. Мы изумлённо уставились на него.
- Ты зачем кеды-то снял, чудак? - спрашивает Санька.
- Они старые. Подошва может порваться, - краснея отвечает мальчик, но всё-таки обувает правую ногу и начинает нажимать на педаль.
Я и Санька озадаченно переглядываемся. Нам даже не смешно от такой бережливости. Светлый мальчик, морщась от напряжения, жмёт на педаль, но мотор упорно не хочет заводиться. Санька сажает бестолкового помощника на вёсла, чтоб нас не снесло к противоположному берегу, а сам возится с мотором. После долгих манипуляций с подсосом бензина мотор наконец оглушительно затарахтел. Лодка срывается, и нашему гребцу чуть не вырывает руки вместе с вёслами, которые он вовремя не успел поднять из воды… Мы носимся по плесу, пока нам не надоедает.
На берегу мальчик вежливо благодарит нас за " прогулку по озеру". Я из любопытства прошу показать книгу, которую он читает.
- Это "Пер Гюнт" Генриха Ибсена, - говорит он, поправляя очки.
Я даже не слышала такого имени, а Санька тем более.
- А я не читала. Интересно?
- Конечно. Я вообще неинтересных книг не читаю.
После истории с кедами это говорит в его пользу. Всё-таки он читает какие-то умные, загадочные книги, а не всякую чепуху про шпионов. Всю неделю светлый мальчик(его зовут Борисом) ходит за нами по пятам. Наверное, ему наскучило всё время быть одному. Я ничего не имею против, но Санька навязанным ему обществом недоволен:
- Ну что он за нами таскается? Надоел. Ничего не умеет делать, как только вчера на свет родился.
Для Саньки человек, не умеющий ловить рыбу, попасть в подброшенную шапку из ружья, задерживать в воде дыхание на целую минуту, вообще недостоин жить на свете..
Вечером мы собираемся на рыбалку. Санька готовит снасть, мастерит из гусиных перьев и пенопласта новые поплавки, а я копаю червей. Светлый мальчик наблюдает за нами, брезгливо отворачиваясь от банки со свившимися в клубок червями. Он топчется без толку, наступая на удилища, и вообще мешая нам. Санька сердито кричит на него, когда тот спутывает ногами разложенную на траве леску.
- Можно я завтра пойду с вами на рыбалку? - спрашивает у меня Боря.
Я смотрю на Саньку. Тот делает вид , что не слышит вопроса, и сопя скусывает с лески ржавый крючок.
- Да мы рано пойдём, - неуверенно говорю я. - Надо будет вставать в четыре утра.
- Это ничего. Я рано встаю. Меня всё равно петухи по утрам будят - не могу к ним привыкнуть.
- А тебя отец-то пустит? - вступает в разговор Санька.
- Пустит. Он не против общения с деревенскими ребятами. Он только говорит, чтоб я с вами не лазил по чужим огородам.
- Вот ещё! - возмущаемся мы. - Чего туда лазить-то? Ещё ничего не посеяно.
- А тётка Дуня говорит, что твой отец - жадюга. Над каждой копейкой трясётся, когда расплачивается с ней за молоко и картошку, - мстительно сообщает Санька.
- Нет, нет! - поспешно заступается светлый мальчик за отца. - Он просто экономит. Мы много денег потратили за это время, а нам ещё жить здесь неделю и обратно в Москву ехать.
- Ладно, - нехотя разрешает брат, - приходи. Но учти, мы тебя ждать не будем, если проспишь.
Утром нас будет тётя Аня, Санькина мать:
- Эй, рыбаки, подъём! Москвич-то вас уже заждался.
Мы натягиваем на головы одеяла и молча пережидаем неприятное пробуждение. На рыбалку уже не хочется - поспать бы!
- Припёрся! - бурчит Санька. Спросонья он всегда злой, даже перед рыбалкой
Погремев умывальником, мы садимся за стол и мрачно жуём ватрушки, запивая их парным молоком. За окном на сизой от росы траве, ёжась от утреннего холода, топчется светлый мальчик. Мы неторопливо едим и наблюдаем за ним. Слышно, как тётя Аня снова приглашает его в дом, но он мотает головой и отвечает, что подождёт на улице.
- Ишь терпеливый какой! - не может успокоиться Санька.
На озере мы удим с лодок, стоящих на приколе. Я стою на корме, а Боря сидит в моей лодке на носу. Клёв хороший, и мы молча таскаем плотву и окуней, небрежно бросая их на дно лодки, а Боря подбирает рыбёшек и опускает их в жестяное ведёрко с водой. Но часа через два клёв замирает, и он начинает скучать без дела. Солнце уже поднялось высоко и сверкает в стёлах его очков. Он несколько раз судорожно зевает, плещет водой в лицо и, чтобы не заснуть, начинает развлекать и меня и себя пересказом фильма, который он смотрел в Москве.
Санька, раздраженный долгим ожиданием поклёвки, реагирует на наш громкий смех злобным шипением:
- Да заткнитесь вы! Всю рыбу распугали, черти!
Через некоторое время у рыбы, видимо, начинается второй завтрак, и клёв возобновляется. Но так как я не умею делать два дела - и удить, и слушать, - умная рыба склёвывает мою наживку. Я каждый раз выхватываю из воды пустой крючок.
- Ты так всех червей переведёшь. Я на одного вытаскиваю 5 рыбин, а ты десяток изводишь на несчастного малька, - справедливо возмущается Санька, когда я наконец вытаскиваю плотвичку чуть побольше мизинца. К обеду на берег приходит тётя Аня с корзиной белья и я иду с ней полоскать на плот. Когда я возвращаюсь, Бори уже нет - он ушёл обедать. Санька и братья - близнецы Доронины, мокрые, с гусиной кожей и посиневшими губами, разжигают костёр. Оказывается, они целый час ныряли, натаскали два десятка раков и теперь собираются их варить. У запасливых братьев в карманных богатствах есть даже соль в спичечной коробке, а ведёрко нашлось у нас. Когда от раков остаётся только горка красной шелухи и несъедобных голов, Санька начинает передо мной позорить светлого мальчика.
- Представляешь, - вытаращив покрасневшие от ныряния глаза, говорит Санька, - он раков боится! Мы с Доронятами швыряем их на берег, а он боится их в руки взять. Мы кричим, чтоб он брал их за спинку возле клешней и в ведро бросал, а то уползут в воду, а он возится возле каждого рака по пять минут. Пришлось семилетнюю Катьку просить, та быстро с ними управилась. Представляешь, раков боится, а ещё с паспортом! - с презрением говорит Санька, намекая на Борины 16 лет.
- Может, он никогда живых раков не видел. Вот ты смотрел по телевизору, как змееловы берут гадюк голыми руками, а тебя ведь даже не заставишь дотронуться даже до ужа, верно? - заступаюсь я за светлого мальчика, зная, что Санька панически боится ужей.
- Ой, что ты! - с отвращением передёргивается он. - Ни за какие деньги! Дня через два мы идём на луга за земляникой. Боря опять увязался за нами. Я и Санька - опытные ягодники, знаем все заветные места и то и дело кладём в рот землянику, а светлый мальчик тащится за нами и подбирает зельки, оставленные нами дозревать. Мне становится жаль его. - А давайте, - предлагаю я, - сначала наберём ягод все вместе, а потом устроим пир горой.
Санька ворчит, но потом смиряется и отдаёт свою шапку из газеты под землянику. Обобрав всё, мы спускаемся к озеру и, разлегшись на траве, пируем. Через несколько минут на дне шапки виднеются только розовые пятна от сока. Мы облизываем и обнюхиваем пальцы, сладко пахнущие земляникой.
- Хорошо, да мало, - вздыхает Санька.
Боря долго не отводит глаз от солнечной дорожки на воде и неожиданно начинает торжественно декламировать.
О Русь! Малиновое поле
И синь, упавшая в реку!
Люблю от радости, до боли
Твою озерную тоску.
- Это чьи стихи? - спрашиваю я.
- Есенина.… А хотите, я вам свои почитаю?
- Ну, давай читай, - оживляемся мы.
Не глядя на нас и заикаясь от волнения, он читает нам стихотворение про лешего, который по утрам "делает зарядку, с листьев пьёт росу, смотрит, всё ль в порядке у него в лесу", поправляет гнездо у синицы, перевязывает зайцу раненую лапку и, устав от дел, садится на пень и закуривает трубку, набитую мхом.
Стихотворение нам понравилось. Санька уже с интересом и уважением смотрит на живого поэта.
- Ты это недавно написал? - спрашивает он.
- Ну что ты! - пренебрежительно махнув рукой, говорит Боря. - Это так… детство. Теперь я таких не пишу.
- Ты хочешь стать поэтом? - допытывается Санька. - А тебя где-нибудь уже печатали?
- Да, в "Комсомолке" и в журнале "Смена", правда, только по одному стихотворению. Конечно, я писать буду всю жизнь. А пока учусь в машиностроительном техникуме, чтоб иметь для начала какую-нибудь профессию, всё равно какую, это не важно.
Мы потрясены этими откровениями.
- Да , - говорит Санька, - а я вот ни в жизнь не смогу написать даже двух строчек.
- Для этого нужен талант, - снисходительно улыбается Боря. - а пойдёмте ко мне, - вдруг вскакивает он. - Отец сегодня идёт на почту отправлять телеграмму, а это ж в другую деревню, вернётся поздно. Я хочу показать вам настоящий старинный граммофон, с трубой. Он исправный. Я нашёл его у хозяйки на чердаке, и старые пластинки тоже. Я иногда их слушаю вечером на сеновале. Я там сплю, а отец в комнате…
- А ты что, боишься отца? Почему нам нельзя прийти, когда он дома? - спрашиваю я.
- А он, наверное, злой мужик, - замечает Санька, - всегда такой неразговорчивый, сердитый…
- Нет, он не злой, - говорит Боря, - он просто строгий. Военный, майор в отставке, любит порядок и дисциплину. Конечно, бывает иногда занудный, а так ничего Пошли?.
Уговаривать нас не нужно. Через полчаса мы сидим на сеновале на лоскутном одеяле и слушаем расцарапанные и хрипящие пластинки. Граммофон и в самом деле потрясающий: с резным деревянным ящиком и огромной сверкающей трубой.
Мы слушаем пластинки, а Боря вытаскивает откуда-то из сена пачку сигарет и закуривает, стараясь выдыхать дым в щель на крыше.
- Ты чего на сеновале куришь? Дом когда0нибудь спалишь, и лёгкие у тебя больные, - говорю я.
- Я редко курю и осторожно, дым почти в себя не вдыхаю.
Санька просит затянуться, но поперхнувшись дымом, заходится в кашле.
- Куряка! - я больно хлопаю его по спине.
Пластинки все прослушаны, говорить вроде не о чем. Наступает тягостное молчание.
- Пойдём, что ли? - говорит мне Санька.
- Подождите, давайте я расскажу вам очень страшные истории. Их написал американский писатель Эдгар По, - удерживает нас хозяин.
Мы нехотя остаёмся, но Боря оказывается хорошим рассказчиком, и вскоре мы забываем обо всём. В сумрачном сарае, куда свет проникает только через крохотное рубленое окошко и щели в крыше, страшные истории проходят с большим успехом. Затаив дыхание, мы слушаем об изощрённых пытках в инквизиторских застенках, о двух моряках, попавших в огромный водоворот Мальстрем, о заживо погребённых. В особо жутких местах глаза рассказчика становятся влажными и блестящими, а голос прерывается от волнения. Мы слушаем заворожено и не замечаем, что на пороге сарая стоит Борин отец.
- А ну живо слезайте! - приказывает он. - Чем это вы там занимались? - спрашивает он сына, когда мы спустились вниз. И, не дождавшись ответа, говорит: - Так. Снова курил?
Он показывает на столбик света , в котором курятся синие пряди табачного дыма от последней выкуренной Борисом сигареты, и два раза сильно бьёт сына по лицу.
- Может, ты с ними и вино тайком пьёшь и ещё кое-чем занимаешься? - продолжает он допрашивать Бориса.
Тот упорно молчит, опустив голову, а отец начинает подозрительно оглядывать меня, и под его взглядом я неловко стряхиваю приставшие соломинки с шорт.
- Ну и распущенность! - качая головой, говорит он. - С таких лет шляться с парнями по сеновалам! эти деревенские девчонки с детства привыкают, что их тискают по углам.
От стыда и негодования я не могу вымолвить ни слова. Мне кажется, что я сейчас задохнусь и у меня разорвётся сердце. Я с надеждой взглядываю на Бориса, но он молчит и ковыряет носком сенную труху.
И вдруг я вижу, что мой маленький брат стучит головой в круглый живот Бориного отца. Тот ловким движением отбрасывает его к стене, но Санька снова бросается на него и в бешенстве бьёт его ногой в жирное бедро. - Старый дурак! Свинья! Она же моя сестра! И она приехала ко мне из другого города, а вы убирайтесь в свою драную Москву! - кричит он уже не только отцу, но и Борису.
Мой столбняк проходит, и я пулей вылетаю из сарая на свежий воздух. Я чувствую себя так, как будто вырвалась на волю из душного склепа. Я перевожу дыхание и бегу на наше с братом любимое место, на нагретые солнцем гранитные валуны за огородом. Я плачу, но от злости слёзы моментально высыхают. Через несколько минут приходит Санька. Левое ухо у него подозрительно красное. Он осторожно трогает его пальцами. - Вот сволочь! Зажал, как клещами, - еле вырвался! - говорит он, заглядывая мне снизу в лицо. - А ты не расстраивайся, не стоит обращать внимания на этого пузатого дурака.
- Отстань! Ничего ты не понимаешь: ни в этом дело, - отмахиваюсь я от Санькиных утешений.
- Что я маленький! " Не по -ни -маешь"! - передразнивает он меня. - Будто я не видел, как ты все эти дни разинув рот слушала этого трепача. Как же, поэт!
- Доболтаешься, что я тебе второе ухо надеру.
- Ладно, - примирительно говорит Санька, - пойдём домой, хоть поужинаем!
Вечером к нам приходит посидеть тётка Дуня и сообщает, что жильцы, слава богу, завтра уезжают.
- Ой, старый-то привереда! Матушки мои, надоел как - никаких денег не надо, лишь бы покой дал! - жалуется она на квартиранта.
На следующее утро тётя Аня моет полы, а нас выгоняет на улицу трясти половики. Когда мы, задыхаясь от пыли, трясём очередной половик, на дороге появляется телега. Тётка Дуня правит лошадью, а её жильцы сидят рядом друг с другом и придерживают подпрыгивающие на ухабах чемоданы. Взглянув на нас, отец отворачивается, а светлый мальчик начинает внимательно рассматривать вращающееся колесо, от которого отлетают ошмётки подсохшей грязи. Мы тоже усердно заняты своими половиками.
- Сматываются! - говорит Санька и кивает на половик. - Скатертью дорожка! Слушай, а неужели трус может стать настоящим поэтом? Если я когда-нибудь увижу книгу этого "поэта" или услышу его по радио, или увижу по телевизору, то я вообще перестану читать все стихи без исключения!
- А ты и так их не читаешь. Сам же говорил, что не любишь стихи.
- Ну да! Я вон Пушкина наизусть знаю: "Мороз и солнце! День чудесны! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…" - скороговоркой выпалил Санька.
- Конечно, - прерываю его я, - в школе из-под палки и читаешь и зубришь.
- Подумаешь! Всё равно Пушкин настоящий поэт. Ведь он не побоялся стреляться с этим Дантесом, заступился за свою жену. И Лермонтов тоже не испугался дуэли. А этот.… Хоть бы слово сказал в защиту.
- Что он, должен вызвать своего отца на дуэль? Драться на палках?
Может, он просто растерялся. Притом я ему не невеста и не жена. - Всё равно. Ты же ему нравилась!
- Откуда ты взял? - смущаюсь я.
- Да видно. Тоже кавалер нашёлся! Хоть бы пришёл извинился. Нет, в самом деле, неужели он будет знаменитым поэтом?
- А ты на ромашке погадай: будет -не будет…
- Нет, - убеждённо говорит Санька. - не будет. Вот давай поспорим: если лет через 10 мы услышим про него, можешь тогда плюнуть мне в мою морду -лица!
- Давай поспорим. - говорю я, зная, что он не отвяжется.
- Вопрос остался открытым, а телега исчезла за поворотом, навсегда увозя от нас первого в Санькиной жизни живого поэта…